Т. Якушкина
Омск
Когда речь заходит об
американской нации, американец недоуменно
пожимает плечами. Феномен, явно ощутимый извне
любым иностранцем, изнутри выглядит довольно
сомнительно: "мы все разные".
Проблема национального, долгое время
понимаемая в США в свете идеи плавильного горшка,
примерно с середины 60-х годов стала вытесняться
концепцией этнического многообразия. Позже
пришло понимание того, что различия согласуются
с единством. Однако и в наши дни идея
многообразия (diversity) столь популярна, что само
единство трактуется в свете проблем современной
цивилизации - как общечеловеческое, а не
национальное. Сегодня в США существует, например,
много исследований о традициях японской community на
Гавайях или немецкой в Колорадо, в то время как
проблема американской нации (problems of identity), похоже,
утратила свою актуальность в американской науке.
Между тем для иностранца, приезжающего
в Америку с долгосрочными намерениями, она
становится едва ли не главной. Подчеркнем:
адаптация к жизни внутри другой культуры не
существует как серьезная проблема при
краткосрочном визите: человек изначально
настроен на временное существование в
непривычных, не нормальных для себя условиях.
Другое дело - переезд или долгосрочная работа:
здесь надо заново "выстроить" свою жизнь,
"обживаться". Поэтому понимание того, что
все мы дети современной цивилизации, проблемы
которой и должны стать основой для совместного
сотрудничества, мало способствует быстрому
включению в нормальный жизненный и рабочий ритм.
Высокие общечеловеческие цели легко и порой
надолго вытесняются частными моментами
повседневной жизни и общения. В такой ситуации
убеждение, что все мы - единое человечество,
оказывается не основой, а, напротив, преградой
для быстрой адаптации. Для сознания "единое"
означает "привычное", мозг подсовывает
знакомую схему жизненных ориентиров, а та
приходит в несоответствие с наблюдаемым. Сквозь
единство общечеловеческого (все мы люди)
отчетливо проступает национально неповторимое:
мы едим, пьем, мыслим и - как следует из моих
наблюдений в Америке - даже обнимаемся и целуемся
не так, как они. Собственно, что такое
национальное, определить довольно трудно, и в
науке существуют противоречивые толкования
данного понятия. Однако парадокс заключается в
том, что трудноопределимое как понятие
национальное вполне ощутимо как явление: надо
только оказаться внутри другой культуры.
Сравнивая себя и их, мы постигаем особенности
другого народа, а через них и своего
собственного.
Приведу пример. Русскому человеку при
общении с американцами трудно не отметить
характерную черту их мышления. Оно конкретно,
ориентировано на опыт и лишено абстракций. Это
особенно заметно в работе университетских
преподавателей, в лекциях, когда мыслительный
процесс всегда обнажен. В отличие от нас
американцы избегают определений, не
"уходят" в теорию и понимание нужного
понятия или явления стремятся дать через
описание конкретной жизненной ситуации: "It's like
when you:" Моим первым культурным "барьером" в
Америке как раз и стала лекция по теории (!)
проблемного обучения, прочитанная в такой
манере. И дело здесь не в разнице методик,
которыми мы и американцы пользуемся. Мы
по-разному мыслим, или, другими словами, мы
обладаем разными способами постижения мира.
Русская мысль всегда посягает на
абсолют, она любит вопрошать, но ее вопросы
открыты в бесконечность и не имеют ответа, как
извечные "Кто виноват?" и "Что делать?"
Ее интересует не результат, а поиск, движение к
вечному. Конкретные жизненные цели кажутся ей
недостойными душевных и умственных затрат и
мыслятся как сами собой приходящие, если будет
понято главное. Имея перед собой эту несбыточную
цель - абсолют, русская мысль часто стремится
взять ее приступом. Эти чисто русские
"Даешь!", "Навались!", "Ухнем!" как
нельзя лучше отражают характерный для русского
волевой способ постижения бесконечности бытия
(Об этом подробнее см.: Гачев Г. Д.
Национальные образы мира. М., 1988; Он же. Образ в
русской художественной культуре. М., 1981).
В глазах русского американцы лишены
абстрактного мышления. Американца сфера
первопричин как будто не волнует. Он привык
действовать и мыслить внутри постоянно
осваиваемого мира, где успех достижения цели
зависит преимущественно от его личных усилий.
Принцип "Доверяй самому себе!" и стал едва ли
не главным в отношениях американца с миром. Там,
где для русского всегда вопрос - "Как стать
счастливым?" (а в подтексте "А что такое
счастье вообще?", "А возможно ли вообще стать
счастливым?"), там для американца руководство к
действию, обобщение жизненного опыта, перечень
конкретных мер - эти бесчисленные "как стать
счастливым, богатым, выйти замуж" и т. п.
Вот характерная форма американского
мышления: "Если вы потеряли всякую надежду
как-нибудь превратить свои лимоны в лимонад,
все-таки сделайте такую попытку" (Карнеги).
Здесь "если" - не знак неуверенности, это
последний барьер, который надо "все-таки"
взять. Ведь американец всегда верит в свою удачу,
надо только получить у жизни еще один шанс ("Give
me a chance"). Американец готов перевернуть весь
мир, его энергия и трудовая активность способны
преодолевать любые преграды, и, если судьба дала
ему шанс или ему известен путь (как стать
счастливым), будьте уверены: он сделает попытку.
Отсюда всегда приободряющее американское "сome
on!"
Разница в миропонимании определяет,
кстати, и то, что такое понятие, как "civil society",
общеупотребительное и повсеместное в
американском обществе, в России приживается с
трудом. У нас его используют главным образом
правоведы и выпускники американских
образовательных программ. Естественное в
правовом государстве, это выражение для русского
национального сознания без соответствующей
исторической опоры оказывается чужеродным (у нас
оно, как правило, подменяется другим -
"демократическое"). Известное некрасовское
"Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть
обязан" не имеет ничего общего с американским
пониманием системы гражданских прав и свобод в
обществе. В России государство всегда было
формой насилия над личностью, и функция
поэта-гражданина как раз и состояла в том, чтобы
защитить "униженного и оскорбленного" от
посягательств и давления общества, восстановить
высшую человеческую, божественную, а не правовую
справедливость. Поэтому наше выражение
"духовность русской литературы" в свою
очередь оказывается столь же непонятным
американцам.
Все мы живем под одним солнцем и луной,
вовлечены в единый мировой исторический процесс.
Однако, как справедливо пишет Г. Гачев, в итоге
разных географических и исторических условий
каждый народ из общих человеческих ценностей
(дом, семья, Родина, Бог и т. д.) выстраивает свою
иерархию (Гачев Г. Д. Указ. соч. С. 47). Это та
сетка жизненных координат, сквозь которую нация
видит мир и определяет в нем свое поведение.
Поэтому и сам процесс адаптации в иной
культурной среде я бы определила как переход
сознания от состояния национальной замкнутости
к более гибкой мировоззренческой системе. Отсюда
и вывод, вынесенный мною из наблюдений и анализа
собственного годичного опыта пребывания в
Америке: чем больше иностранец будет готов к
ситуации постигать мир заново в чужой для него
системе мировоззренческих координат, тем
успешнее и быстрее будет проходить его
адаптация.
© Якушкина Т., 2000