Ю. Зарецкий1
АСПРЯЛ, Фулбрайт, г. Таганрог
Обычно считается, что для
установления прочных отношений сотрудничества
наших ученых-гуманитариев с зарубежными
коллегами решающими являются два фактора:
материальная основа (скажем, хороший
исследовательский или преподавательский грант,
превращающий в реальность прямые контакты,
участие в совместных семинарах, конференциях,
чтение лекций и т. д.) и владение языком (лучше
свободное) своих партнёров. И это, по-видимому, в
значительной мере, так и есть в действительности.
Но я всё же хотел бы сказать ещё об одном факторе,
значение которого не стоит преуменьшать: об
исторически сложившихся различиях традиций
научного дискурса у нас и на Западе и о тех
проблемах, которые проистекают из этих различий.
Едва ли кто-нибудь возьмётся сегодня
оспаривать, что интеграция российской
гуманитарной науки и гуманитарного образования
в общий мировой поток, несмотря на падение
"железного занавеса", всё ещё продолжает
испытывать серьёзные трудности. Во многом они
обусловлены хорошо известными всем сокращениями
государственного финансирования образования и
науки, бедственным положением наших библиотек,
нехваткой квалифицированных специалистов в
передовых областях гуманитарного знания, его
низким общественным престижем. Но эта ситуация
усугубляется также и тем историко-политическим
обстоятельством, что на протяжении десятилетий
СССР был искусственно изолирован от западного
мира. В результате этой изолированности возникла
ситуация, когда не только отдельные направления
гуманитарной мысли, но и в известном смысле сам
новый язык науки, сложившийся на Западе во второй
половине XX в., в России приходится осваивать
только сейчас. В качестве примера тут можно
привести деконструкционистскую методологию Ж.
Деррида и связанный с ней понятийный аппарат,
которые в настоящее время доминируют в науках о
человеке в США, но до сих пор остаются
малоизвестными российским преподавателям и
студентам.
Эпистемологические новации последних
десятилетий XX века, круто изменившие сам облик
гуманитарного знания, обычно связывают с так
называемым "лингвистическим поворотом" и
чаще всего обозначают понятием
"постмодернизм". Стремительная экспансия
этих новаций из литературоведения и философской
лингвистики в другие гуманитарные науки сегодня
совершенно очевидна. Внимание учёных всё больше
сосредоточивается на специальном исследовании
процессов интеллектуального творчества, на
конкретных языковых формах, письме и речи, на
вербальных и невербальных текстах, восприятии их
читателем, наконец, на саморефлексии
исследователя. Всё сказанное в полной мере
относится и к современной западной исторической
науке, чей облик существенно изменился за
последние 30 лет.2
У нас же пока можно лишь
констатировать, что осмысление влияния
постмодернистской методологии на "ремесло
историка" только-только началось и что для
большинства исследователей она всё ещё
продолжает оставаться далёкой от их
повседневных занятий и маловразумительной
экзотикой. В этой связи трудно не согласиться с
мнением Ю. Н. Афанасьева, недавно заметившего, что
те изменения, которые произошли в мировой
историографии в конце XX века, у нас всё ещё
воспринимаются с большим трудом.3
Речь здесь идёт, разумеется, не о том, чтобы
бездумно "взять на вооружение" новомодные
теории и снова попытаться эпигонски
использовать их как некую "универсальную
отмычку" для проникновения в человеческое
прошлое, но лишь о том, чтобы попробовать понять,
что же в действительности происходит сегодня с
исторической наукой на Западе. Причём, понять не
только на "высоком" теоретическом уровне
(обычно в этой сфере доминируют философы), но и на
"нижнем" рубеже практической
преподавательской и исследовательской
деятельности историка.
Позволю себе привести несколько
примеров, которые, возможно, лучше прояснят суть
сказанного. Семинар для аспирантов по
политической истории США в одном из американских
университетов. Тема звучит вполне традиционно
для нашего слуха: "Профсоюзное движение в
20–30-е годы". Участникам предложены для
предварительного ознакомления три основные
монографии по теме. В ходе семинара происходит
разговор вокруг них, и разговор довольно
странный. Обсуждаются, собственно, не проблемы
истории американского предвоенного рабочего и
профсоюзного движения, не то, "как было", а
то, из каких частей, глав и разделов состоят
книги, как их внутреннее построение отражает
отношение к проблеме авторов и, наоборот, как
политические симпатии авторов отражаются в
структуре исследований. Первое впечатление
такое, что участники семинара не вполне
добросовестно подготовились к занятию,
ограничившись лишь беглым просмотром оглавлений
обязательной литературы.
Ещё один семинар, в другом
университете и по другой теме:
"Западноевропейский гуманизм XIV–XVI веков".
Анализируется предварительно розданный текст
одного из писем Петрарки, в котором поэт,
рассказав о своих писательских занятиях и
поговорив о разных, занимающих его предметах,
походя жалуется другу на ужасную погоду. Один из
участников обсуждения, почтенный профессор,
совершенно неожиданно спрашивает: "А какой
была тогда погода в Милане в
действительности?" Ещё более неожиданно этот
по-детски наивный вопрос находит отклик у
собравшихся и у ведущего обсуждение
руководителя семинара. Начинают выстраиваться
разного рода гипотезы.
Примером "странностей" иного
рода, теперь уже не преподавания, а собственно
самой исторической науки, может послужить
прекрасная книга Авьяд Клейнберг, посвящённая
исследованию того, как становились святыми в
средневековой Европе (её полное название -
"Пророки в своём отечестве: Святые в жизни и
конституирование святости в позднее
средневековье"4). Тому, кто даже
просто возьмёт её в руки и начнёт перелистывать,
сразу бросится в глаза необычность построения
отдельных фраз и предложений. Например, довольно
часто там, где должны бы привычно находиться
личные местоимения мужского рода, как бы
наоборот употребляются женские... Впрочем эту
особенность своей манеры изложения Клейнберг
разъясняет в предисловии сама. Дело в том, что
слово "святой" (saint) в английском языке
обычно соотносится с местоимением мужского рода
"he", и это, по мнению автора, неверно, так как
в действительности, как известно, святыми
становились не только мужчины, но и женщины. То же
самое справедливо и в отношении другого слова,
"историк" (historian),- очевидно, что не только
мужчины пишут исторические труды. Поэтому автор
считает возможным вместо привычного "he" в
этих случаях употреблять местоимение женского
рода "she", делая, впрочем, оговорку, что такая
замена может показаться несколько необычной.
Осознание того, что всё это вовсе не
единичные странности или чудачества, а
"законный" результат вторжения
постмодернистского дискурса в современное
историческое знание, привыкшим к традиционных
подходам приходит далеко не сразу и не так
просто. Ещё труднее получить сколь-нибудь ясное
представление о том, насколько глубоко эти
трансформации изменили историческую науку в
последние десятилетия и насколько они значимы
для её будущего. Помогает ли особая позиция
постсоветского историка, "открывающего мир
заново", лучшей, "объективной" оценке этих
историографических новаций или, наоборот,
оторванность от контекста, в котором они
возникли и развивались, затрудняет их
восприятие?
Как бы там ни было, но выработать
определённую позицию в сложившейся ситуации,
совершенно очевидно, можно только вступив в
прямой широкомасштабный диалог с зарубежными
учёными, практикующими эти новые
историографические подходы. Однако такого рода
диалог по разным причинам всё еще откладывается,
что явно не способствует полноценному
"внутреннему" развитию самой нашей
исторической науки. В этих условиях особое
значение могут иметь прямые контакты между
российскими и американскими преподавателями и
студентами: разнообразные программы обмена,
приглашение университетских профессоров для
чтения лекций по методологии современного
гуманитарного знания, организация совместных
конференций и семинаров, другие традиционные
способы ведения научного диалога. Но не менее
важны также нетрадиционные (пока) формы общения,
например обмен информацией и идеями с помощью
электронных средств.
Последний способ общения российских и
западных гуманитариев в связи с расширением
доступа России к Интернету представляется в
настоящее время наиболее общедоступным, хотя,
разумеется, не самым эффективным. Поэтому я хотел
бы остановиться на нём несколько подробнее, взяв
за основу опыт участия преподавателей и
аспирантов Таганрогского педагогического
института в кибер-семинаре, проводившемся в
весеннем семестре этого года кафедрой истории
Университета Калифорнии (Беркли).
Семинар был посвящён теме: "Взгляд
на прошлое и будущее гуманитарного знания в
перспективе XXI века" и состоял из трёх частей,
каждая из которых включала различные
возможности общения с помощью электронных
средств вплоть до прямого диалога в режиме online
chat. Кроме того, участникам рассылались протоколы
заседаний, проходивших в Беркли, им предлагалось
также подготовить и опубликовать в электронном
варианте статью или эссе на интересующую тему.
Отдельные положения этих статей и эссе,
вызвавшие отклик среди участников семинара,
могли найти дальнейшее развитие в ходе обмена по
электронной почте (дополнительные уточняющие
вопросы-ответы, комментарии, новые гипотезы и
идеи и т. п.).
Разделы семинара включали обсуждение
современного состояния гуманитарных наук, их
исторических перспектив, обмен информацией и
мнениями о современном состоянии преподавания
предметов гуманитарного цикла в различных
университетах США и Европы. Заключительный этап
семинара был полностью построен на прямых
электронных контактах и беседах между
профессорами и студентами разных стран (в числе
заявленных участников Центрально-Европейский
университет (Будапешт), Высшая школа
исследований в социальных науках (Париж), Центр
гуманитарных исследований в Утрехте,
Гейдельбергский и Констанцский университеты,
некоторые российские вузы).
Дискуссии, проходившие в рамках
семинара, отчётливо продемонстрировали,
насколько существенно под воздействием
постмодернистского дискурса изменились сегодня
представления о методах и о характере
профессиональной деятельности историка в целом.
На некоторые из этих изменений указали сами
участники. Так, например, ими было отмечено, что
при обсуждении конкретных тем остались без
внимания многие вопросы, традиционно
обязательные для историка, обращённого к
изучению какого-либо конкретного феномена
прошлого: его происхождение, включённость в
причинно-следственные связи, содержание,
временные границы.
Оживлённое обсуждение собравшихся в
Беркли вызвало выступление известного историка,
профессора Торонтского университета Натали
Земон Дэвис, посвящённое влиянию открытия
европейцами новых миров в XVI–XVII веках на
гуманитарное знание. В её выступлении
подчёркивались принципиальная важность отказа
от евро-, америка- или какого бы то ни было иного
центризма в подходах к изучению проблемы.
Встреча культур, по мнению исследователя,
обязательно должна рассматриваться со всех
сторон, поскольку ни одна из перспектив
изначально не может считаться ни более, ни менее
значимой. Дискуссия по выступлению проф. Дэвис
сосредоточилась в основном вокруг вопроса о
позиции историка в процессе научного
исследования и проблемы его "децентрации".
Некоторые наши материалы также нашли
отклик у американских коллег, так или иначе
профессионально связанных с русской историей, в
особенности те, в которых говорилось о состоянии
гуманитарных наук и их преподавании в
постсоветской России.
В целом, нужно признаться, что работа в
рамках этого семинара выявила не только
определённые технические трудности (весьма
ограниченные возможности доступа в Интернет,
сложности связи через некоторые сети и т. д.), но и
ряд серьёзных проблем, связанных с восприятием
нового понятийного аппарата и новых форм
научного дискурса. В то же время она отчётливо
показала важность и перспективность усилий на
преодоление того не всегда ясно видимого
барьера, который всё ещё существует между языком
и методологией российской и западной
исторической науки.
И ещё одно наблюдение в заключение. По
Деррида, как известно, идея оппозитивного
различия (difference) должна уступить место идее
различения (differance), инаковости, сосуществованию
множества не тождественных друг другу, но вполне
равноправных смысловых инстанций. Такого рода
инстанции уничтожают само понятие о
"центре", об абсолютном смысле.5
Это принципиальное положение, вошедшее, что
называется, "в плоть и кровь" западного
гуманитарного знания, задаёт совершенно особый
тон современной научной дискуссии - получается,
что каждый её участник в конечном счёте
высказывает в ней лишь только своё собственное
мнение, не больше. Вне зависимости от отношения к
Барту, Деррида, а также постструктурализму и
деконструкции в целом, принятие такой позиции
некоторыми нашими историками, мне кажется, могло
бы плодотворно сказаться на тональности
обсуждении многих острых вопросов.
1 Зарецкий Юрий Петрович - доцент
кафедры истории Таганрогского государственного
педагогического университета.
2 См: Одисей 1996. М., 1996. С. 5-177; К новому
пониманию человека в истории. Очерки развития
современной западной исторической мысли. Томск,
1994.
3 Афанасьев Ю. Н. Феномен советской
историографии // Отечественная история. 1996. №5. С.
165.
4 Kleinberg A. M. Prophets in Their Own Country: Living Saints
and the Making of Sainthood in the Later Middle Ages. Chicago, 1992.
5 Косиков Г. К. Ролан Барт - семиолог,
литературовед // Барт Р. Избранные работы:
Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 37.